…Я был в студии, как всегда — за окном лето и дневная лень. Двери во флигель на Пречистенке, где расположились мастерские четырех художников, открыты, чтобы через коридорчик попадал свежий воздух. Во дворе раздался шум автомобиля и скрип тормозов, через минуту флигель наполнился звуками шагов и обрывками фраз заходящих людей. Тут же через мою дверь раздался голос Саввы Ямщикова: «Васька! У тебя полчаса чтобы написать мой портрет…»
Я давно просил Савву позировать мне, но как-то всё не получалось. Ямщиков всегда весь в делах и поездках по стране и миру. А тут он в компании друзей, журналистов с камерой и гостем из Италии, и сам предлагает позировать в такой суете… Но это мой конёк, работать над портретом при невозможных условиях. Адреналин! Я схватил холст, этюдник и мигом к нему наверх в его мастерскую. Народ там располагался, выкладывали закуски на стол, телевизионщики ставили свет для съёмки… Савва сидел в своём кресле и сочно, как всегда, говорил о чём-то важном и интересном. Я поставил холст на этюдник и, не отвлекая внимания Ямщикова от беседы с друзьями, одним махом написал его портрет, даже ухватил момент, что он как бы говорит и не позирует… Всё! Готово! Тут Савва обратил на меня внимание и резко так: «Ну ты будешь меня писать? У меня дел невпроворот! И мы снять хотим, как ты работаешь!» Я повернул холст в его сторону и... Савва на секунду замолчал. «Меня разные художники писали, и академики, и народные, и кабацкие, как Зверев… А твоя работа лучшая! Спасибо, Васька!»
Савелий Ямщиков появился в моей жизни в конце девяностых годов. Хотя меня с ним знакомили задолго до этого, ещё до того, как болезнь свалила Савелия Васильевича, но в ту пору я о нём мало чего знал.
Получилось так, что мастерская на Пречистенке, 32, где я работал, соседствовала с его мастерской, которая, пока он болел, пустовала. Но я всегда знал, что это мастерская Савелия Васильевича. Это были сложные времена правления мэра Лужкова в Москве, время жёсткого передела недвижимости в центре столицы. Особенно активно тогда «осваивались» Остоженка и Пречистенка. Моя мастерская и мастерские других художников располагались в здании бывшей гимназии Поливанова. Как я потом узнал от Савелия Васильевича, ещё в шестидесятые годы художникам выделили мастерские в двух флигелях дворика гимназии. Вообще, на самом деле это был барский дом, построенный вскоре после войны 1812 года, — настоящее дворянское гнездо, затем гимназия, а в советские времена там возникла знаменитая Детская художественная школа имени Серова и не менее знаменитая центральная музыкальная школа Мурадели — это всё в большом барском здании, а флигеля отдали художникам. Там было около десяти мастерских. И вот где-то в 2004—2005 годах их стали у нас жёстко забирать. Хотя работали там знаменитые художники, скажем, была мастерская Олега Павловича Филатичева — самого молодого академика Советского Союза, мастерская Савелия Ямщикова, который был крайне известен в те годы. Там была мастерская знаменитого кинооператора и фотографа Стаса Зимноха, который был ещё у Ивана Пырьева оператором, там в мастерских он работал со своей супругой Верой Васильевной Алексеевой, знаменитым искусствоведом и пропагандистом детской литературы. В общем, не последние люди занимали эти мастерские. И вот этих людей стали выгонять на улицу. Жёстко, приезжали какие-то странные группы людей, прикрываясь именем Лужкова. И мы в ужасе все думали, куда нам переселяться, куда выезжать.
И кто-то мне напомнил: тут же раньше работал Савва Ямщиков! Может быть, ему позвонить? А говорили, что он тяжело болеет, кто-то даже говорил, что уже умер. Но я не поверил, нашёл его домашний номер, позвонил — и он сам взял трубку. Говорю: «Здравствуйте, я Вдовин Василий». Он отвечает: «Да, знаю тебя, Васька, я про тебя читал в прессе, знаю, что ты художник и зять Гены Правоторова, скульптора». Я ему начинаю рассказывать: «Савва Васильевич, извините, я знаю, что вы болеете, но я вас тревожу — потому что какие-то люди под именем Лужкова нас незаконно выкидывают из мастерских. Безо всяких документов, просто говорят — выезжайте и всё, ваш договор закрывается, не объясняя ни мотивов, ни оснований». Савва говорит: «Срочно приезжай ко мне!»
У меня в то время была машина «Нива» такая довольно уже потёртая, ржавенькая... Я приезжаю к Савелию Васильевичу, а он просит: «Я плохо хожу, помоги мне спуститься с пятого этажа». Я запарковался, помог ему спуститься, он вышел практически в домашней одежде, и первая его фраза меня удивила и зацепила. Когда я открывал дверцу машины и помогал ему сесть в мою «Ниву», он сказал: «Васька, в твои годы пора иметь иномарку!» Я улыбнулся, сели мы и поехали. Савелий Васильевич говорит: «Давай-ка, Васька, мы с тобой по набережным московским проедемся. Я не выходил из дома девять лет». Я спрашиваю: «А чего так?» — «Болел. Потом расскажу». И мы с ним ездили часа два по набережным — по Кремлёвской, по Кадашевской, по Павелецкой, где он родился. Как Савва потом мне сказал, он рос по соседству с семьёй Лужкова, которая тоже жила в бараке. К мэру он относился в те годы очень неодобрительно из-за его деятельности, не сильно полезной для Москвы, как он считал, особенно в области памятников культуры. Наконец мы приехали на Пречистенку в мастерскую, ключи у него были с собой, и он поднялся к себе наверх, потом спустился ко мне на первый этаж. И спросил: «А знаешь, кто в этом нашем флигеле бывал?» — «Нет, откуда мне знать, Савва Васильевич...» — «В этом барском доме бывал Пушкин, а к девкам бегал сюда, во флигель… Поболтать и пощипать их за красивые икры».
Савелий Васильевич стал звонить по инстанциям, узнавать, на каком основании отбирают мастерские. После этого я отвёз его домой, и на прощание он потребовал держать его в курсе дела и звонить ему на домашний номер в любое время.
После того вмешательства Саввы от нас отстали. Но прошло время, где-то год, и опять приезжают, какая-то комиссия, начальник отдела БТИ, полная женщина, обвешанная большим количеством драгоценностей. И говорят — всё, ваш дом продан, договор аннулирован, выселяйтесь. Я говорю, можно я один звоночек последний сделаю, своему другу, который знает историю этого дома, этого двора и всех договоров. «Да звони кому хочешь!». И я набираю номер Саввы. У меня тогда был такой телефон-факс, довольно современный по тем временам. Слава Богу, Савелий был дома. Я говорю: «Тут вот комиссия приехала, во главе с начальником отдела БТИ, госпожой такой-то...» Он отвечает: «Дай этой... трубочку» — не буду полностью повторять его слова на страницах газеты. Кстати сказать, Савелий Васильевич любил крепкое словцо, но в его исполнении это никогда не было ни похабно, ни грязно. Это был такой высший пилотаж русского мата. Иногда он выражался даже в присутствии дам, особенно, если какое-то событие, какая-то неправда выводили его из себя.
Я передаю трубку: «Уважаемая, вас к телефону Ямщиков!»
— «А что, он жив?!»
- «Как видите», — отвечаю.
— «Не пойду!».
Я говорю Савве: «Она к телефону идти не хочет». Савва спрашивает: «У тебя есть громкая связь?» — «Есть». — «Включай!» Включил я громкую связь, и та самая знаменитая матерщина от Савелия понеслась в эфир… Даже у меня отпала нижняя челюсть, потому что такого отборного мата я в жизни не слыхивал, но это был мат связанный не с тем, что он кого-то оскорблял, а просто таким образом он перечислял кучу своих знакомых чиновников, послов, главных редакторов газет, членов московского правительства и вопрошал у дамы, понимает ли она, на кого собралась наехать. Я в это время смотрел тупо на телефон, а когда обернулся, вижу, что дамы этой нет, испарилась она, и машины захватчиков со двора уехали. Я говорю: «Савва Васильевич, всё, хватит — дама убежала». Но остался какой-то человек — представитель тех, кто заплатил уже, возможно, деньги, и, возможно, немалые-то, чтобы занять наши мастерские. Я говорю Савве, что вот такой товарищ стоит, не уходит. Савва по громкой связи: «Дай товарищу подсрачник!» — и вешает трубку. Я спрашиваю: «Вам, товарищ, сделать то, что посоветовал Савелий Васильевич, или вы сами уйдёте?» — «Уйду сам». И удаляется.
Закончилась эта история тем, что Савелий Васильевич организовал письмо президенту Путину, мэру Лужкову — и это открытое письмо было опубликовано в одной из центральных газет. Плюс к этому организовал нам эфиры на канале «Культура» и на ВГТРК, где его очень уважали. То есть за энергичными словами стояла ещё и могучая поддержка его интеллекта, его силы воли, и его связей — и всё вместе позволило нам эту мастерскую удержать. И получилось это благодаря Савелию Васильевичу. Мастерские эти и сейчас существуют, это так называемый «двор художников на Пречистенке».
Но мне приходилось видеть Савелия Ямщикова и в делах более интересных и значимых для судьбы культуры и вообще России. Однажды Савва мне звонит и говорит: «Подъезжай ко мне домой, у меня к тебе серьёзная просьба. Надо меня довезти в одно место. Не беру своего водителя, потому что не хочу, чтобы это было кому-то известно». В то время он уже вернулся к работе и работал на Бурденко, в знаменитом НИИ Реставрации, ходил на работу, и у него был водитель. А я ездил всё на той же своей старенькой «Ниве». Приезжаю к нему домой, он выходит и опять говорит: «Пора тебе иномарку приобрести, дорогой мой друг», — улыбаясь и усмехаясь. Садится в машину: «В Думу, на Охотный ряд». Мы подъезжаем, и я вижу, что у него дрожат руки. Его бьёт дрожь. Не так, как с похмелья, а видно, что он испытывает колоссальное нервное напряжение, его бьёт озноб. Я говорю: «Вы что, болеете?» Он отвечает: «Васька, у меня в руках документы, из-за которых могут убить тебя, меня и наши семьи». «Что за документы?» — спрашиваю. «Через час включай программу «Итоги» — увидишь там интервью с главой комитета по культуре Колей Губенко». Я тогда не знал, что Николай Губенко его друг очень близкий, ещё со времен работы Саввы в кино, и сейчас Губенко, как глава комитета, поможет ему сделать некое сенсационное сообщение, касающееся судьбы страны и её культуры. «Ты теперь быстрее отъезжай, а мне нужно пробраться в Думу». Я приехал домой и с трепетом включил телевизор, поймал новости и увидел, как в Думе Савелий Васильевич и его сподвижники ведут разговор о том, как противоправно и незаконно пытаются подарить Германии так называемую «бременскую коллекцию графики», собрание немецкого искусства, которое когда-то было вывезено нашим капитаном-разведчиком в Россию и потом передано в Эрмитаж. Министром культуры в тот момент был господин Швыдкой Михаил Ефимович, и он решил «подарить» эту коллекцию немцам. И Савелий Васильевич в очень резкой обличительной форме стал говорить о том, что это за история. Оказывается, эта коллекция побывала у него в руках, когда он, ещё до болезни, работал в Фонде культуры. И он договорился передать эту коллекцию немцам возмездно — она стоила многие миллионы долларов, и была она спасена от гибели русским офицером, который вывез её как трофей, по законам войны. И через Фонд культуры он договаривался с немцами, что да, мы отдадим им обратно эту великолепную коллекцию — 144 листа графики самых выдающихся европейских мастеров Возрождения, раннего, среднего и позднего, включая Дюрера, а взамен они, согласно договору, выделят нам средства на реставрацию огромного количества памятников, ими же порушенных, от разгромленных немцами пригородов Ленинграда до городов Золотого кольца. Не в карман кому-то, а на восстановление разрушенного! А теперь эту коллекцию почему-то немцам дарят. Я не хочу никого обвинять и повторять буквально слова, которые мне говорил Ямщиков, но он мне тогда объяснил «популярно», по каким причинам эта коллекция отдаётся якобы бесплатно. У Ямщикова хорошими знакомыми были бывший немецкий посол и бывший руководитель «Даймлер-Бенц», он им позвонил и спросил их мнение, почему эта коллекция отдаётся за так. И ему ответили, что, по их данным, она отдаётся потому-то и потому-то. Отдаётся некрасиво, небескорыстно. Дальше сами догадывайтесь, что и кого имел в виду Савелий Васильевич. Раздулся скандал, посыпались взаимные обвинения в подлоге документов, правомерно — неправомерно... Но в итоге, как вы знаете, коллекцию эту мы тогда не отдали, и спас её Савелий Ямщиков. Спас лицо страны от позора нелегальной сделки. Господин Швыдкой в ту пору был просто всемогущим человеком, и Ямщиков был единственным, кто осмелился заявить об этом готовящемся правонарушении.
Я прежде всего отмечал в этом человеке, в его натуре, такие утерянные среди большого количества людей качества, как честность, рыцарство, храбрость, ярость, бескомпромиссность, открытость и готовность вести бой с поднятым забралом. Однозначная неподкупность и святая уверенность в том, что победит правое дело. К сожалению, он ушёл уже шесть лет назад, его не стало в возрасте семидесяти лет. Я считаю, что всё это десятилетие, которое проходит без него, — мы держим оборону. А при Савелии шла активная атака по линии защиты русской культуры. При нём эта атака была вполне успешной — он спасал Псков, спасал Новгород, участвовал в работе на уровне законодательства многих городов. Особенно много в последние свои годы Савелий Васильевич работал во Пскове. Также работал в Ярославле, в Плёсе и в Костроме. Я с его помощью, с его подачи попал на знаменитые творческие семинары и пленэры в Плёс, где своими глазами увидел людей — и представителей интеллигенции, и представителей класса чиновников — которые искренне отстаивают интересы русской культуры. Благодаря им живы многие памятники, например, знаменитый музей Левитана в Плёсе.
Савелий Васильевич Ямщиков всей своей жизнью заражал людей оптимизмом в понимании будущего России и её развития. Там, где он был, его всегда окружали добрые люди, он был как большой мощный корабль, на который налипала культурная среда, защищающая его от рифов и непогоды во время его продвижения по безбрежному океану правды и неправды — мирского бытия.
Я дружу с Саввиной семьей — его вдовой Валентиной Михайловной Ганибаловой, которая живет в Петербурге, знаменитой некогда балериной Мариинского театра, и близко дружен с его дочкой — Марфой Ямщиковой, живущей в Москве, в квартире отца. Недавно мы вместе ездили в Италию, в Венецию на пленэры, которые я организую вместе со своей женой Наташей уже больше десяти лет, Марфа была в нашей компании. Я давно знаю Венецию, но благодаря Марфе увидел её по-другому. Например, Марфа нас завлекла на остров Торчелло — сказала, надо обязательно съездить на Торчелло — остров, на котором и была основана Венеция ещё в XI веке. И там стоит базилика — первое строение венецианской культуры, хотя она — абсолютно византийская базилика, там фрагментами сохранилась мозаика. Потом она предложила: «Давайте заедем на остров Сан-Микеле, где находится знаменитое кладбище». Там Марфа нас отвела на могилу Иосифа Бродского. Пришли, и она рассказывает: «Вася, лет двадцать пять назад папа меня привозил в Венецию, где в то время жил Бродский, и меня с ним познакомил, я помню эту встречу». Поэтому сейчас я пришла с тобой на его могилу. Вот такая Марфа — дочь Савелия Васильевича.
Сам Савва очень уважительно относился к итальянской культуре, потому что он понимал прекрасно истоки нашего градостроения — даже Кремль построили итальянские архитекторы. Особенно он любил период раннего Возрождения, помню, советовал мне внимательно посмотреть иконы, написанные семьёй Венециано в XIII—XIV веках. И я специально изучал работы Лоренцо Венециано и других представителей этого рода — они абсолютно пересекаются с культурой русской иконописи. Художники итальянские, а школа-то одна — византийская школа иконописи. Мы приняли культуру из Византии, когда мы веру принимали, и к нам пошли потоки культуры, учителя и мастера — и наши художники-иконописцы учились там. Но, в свою очередь, итальянская культура тоже впитала в себя византийскую культуру, а потом уже из неё выросли мастера, породившие раннее Возрождение. А когда учреждалась Императорская академия художеств, в её основу были положены образцы именно итальянской школы обучения и эстетики. До сих пор в наших учебных заведениях дети, подростки и взрослые, которые учатся рисовать, рисуют гипсовые слепки с работ великого итальянца Микеланджело. Я даже не знаю, насколько часто эти гипсовые модели используют в обучении в той же Италии или Франции, но у нас это — основа для обучения рисунку. Я давал мастер-классы в Лондоне, много и с интересом посещал учебные классы в других странах и видел, что там эта школа потихоньку уходит, но в любой самой захудалой российской художественной школе всегда как образец для изучения основ рисования стоят элементы головы Давида Микеланджело — нос, губы, ухо, и мы учимся рисовать по образцам итальянского Возрождения.
Савелий Ямщиков очень любил художников, и художники отвечали ему тем же: дарили Савве свои картины. Так возникла частная коллекция картин «Музей друзей». Около семидесяти авторов, и о каждом из них Ямщиков написал страничку текста. Я очень горжусь тем, что моя работа, а именно — портрет Саввы Ямщикова, не только попала в список участников этой книги, но и стала обложкой издания. Савелий Васильевич сам выбрал этот портрет из большого количества картин и рисунков именитых авторов. Сейчас коллекция принадлежит Марфе Ямщиковой, но иногда я прошу у неё портрет Савелия Васильевича, который написал в 2004 году, чтобы показать на очередной значимой выставке эту важную для меня работу.
